Постойте, не спешите с выводами. Сперва поговорите с моим другом, который на прошлой неделе, после того как у него заглох старенький «опель», битых полтора часа простоял на шоссе в 30 километрах от Санкт-Петербурга с тросом в руках, пока дождался, наконец, мужика из псковской глубинки, согласившегося оттащить бедолагу до ближайшей станции автосервиса. Или поинтересуйтесь, что на ту же тему думает участковый врач, которая из сострадания выписала умирающему от рака сильные обезболивающие, а ее отдали под суд за нарушение правил оборота наркотиков. Да что там далеко ходить в поисках примеров — если вы молоды и здоровы, вспомните, всегда ли вы уступаете место в транспорте тем, кому надо бы уступить, защитили ли хоть раз кого-нибудь из стариков, которым так любят хамить в районных поликлиниках, или вступились за плачущего ребенка, на которого родная мамаша орет так, словно она надзирательница в концлагере.Так какой мы народ — сердобольный или жестокосердый, добрый или равнодушный? И если мы все-таки хуже, чем самим хотелось бы, то почему?
Такие слова, как репутация, достоинство, благородство, великодушие, совестливость, деликатность, порядочность, почти исчезли из нашего лексического обихода, превратившись в архаику. Слово честь оказалось вывалянным в грязи после того, как коммунистические идеологи включили его в свой растиражированный лозунг «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», а в армейской жизни и вовсе превратилось в перевертыш: если царский офицер говорил «честь имею!», то советский — отдавал честь (словно падшая женщина) и, значит, чести уже не имел, причем как в прямом, так и в переносном смысле. Аналогичная метаморфоза случилась со словом идеалист. До революции оно обозначало человека, приверженного высоким нравственным идеалам, а после — пустого мечтателя, идеализирующего действительность.
В этом же ряду слово милосердие. Владимир Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» 1881 года издания объяснял милосердие так: «сердоболие, сочувствие, любовь на деле, готовность делать добро всякому; жалостливость, мягкосердость». Дмитрий Ушаков в «Толковом словаре русского языка», выпущенном в 1938 году, вынужден был дать более скупую трактовку: «готовность из сострадания оказать помощь тому, кто в ней нуждается», — и вдобавок отметить, что слово это «книжное», а милосердный — «устаревшее». Таково было требование советской идеологии, которая повсюду кричала: «Милосердие — поповское слово». До революции оно было общечеловеческим, а после — стало «поповским», то есть опиумом для народа.
Первым, еще в годы горбачевской перестройки, вернул милосердию право на уважение Даниил Гранин. Писатель говорил: «Милосердие — старинное русское понятие, значение которого трудно даже выразить, столько в него входит. Это «мило сердце», то есть сочувствие, сердечность, сокровенная расположенность одного человека к другому».
— В моем детстве у нас в Новгородской области, — рассказывал Даниил Александрович, — в избах можно было видеть деревянный лоток, идущий через стену наружу вниз. Когда кто-то, невидимый изнутри, постучит в такой лоток, хозяева опускали им по лотку картошку, кусок хлеба, пирога, не видя, кто это. Существовала даже присказка: «Чтобы нищий не стыдился, а хозяин не гордился».
При советской власти воспоминания о подобной деликатности стали звучать анахронизмом. Все милосердие начиналось и заканчивалось собесом. Но и тогда были милосердные люди. К примеру, когда в начале 1960-х годов моему двоюродному деду, начальнику ленинградского спортклуба Дома Советской армии, решили предоставить отдельную квартиру, он, вернувшись домой с работы, сказал жене:
— Дусенька, я поблагодарил и отказался. У нас на работе есть сотрудник, у него двое детей, и они тоже живут в коммуналке, а комната еще меньше нашей. Пусть сначала он получит квартиру. Ведь это будет справедливо?
И жена поддержала мужа. А квартиру они получили через пять лет — двухкомнатную конурку на последнем этаже пятиэтажки.
Конечно, таких бессребреников, как мой дед, не так уж много. Но в кругу своих друзей и знакомых они вовсе не слыли белыми воронами. По таким же законам жило немало ленинградцев. Я знал людей, которые сдавали приезжему студенту угол, а после того как он оказался без денег, потому что «мама заболела и надо ей отсылать стипендию», оставили его жить «за просто так». И таких, кто по вечерам после работы занимался бесплатно с соседским парнем, чтобы подготовить его к поступлению в вуз, и при этом еще всякий раз его кормили ужином, потому что «мальчишка из бедной семьи». Все эти люди жили так каждый день и совершенно не думали, что совершают милосердный поступок. Да, слово милосердие власть вытеснила из обихода, но понятие осталось наперекор всему.
Несколько лет назад я напомнил Гранину о его статье середины 1980-х, в которой он писал о дефиците милосердия. И спросил, как наше общество изменилось с тех пор.
— Стало еще хуже, — сказал он.
С этим трудно спорить. Мы все сталкиваемся с равнодушием и черствостью на каждом шагу, да и положа руку на сердце сами себя далеко не всегда можем назвать добрыми людьми. В чем дело? Почему мы такие?
Думаю, основная причина — в той системе госслужбы, которую выстроила наша власть. Где чаще всего проявляется дефицит милосердия? — В поликлиниках и больницах, в детдомах и домах престарелых, при столкновении с чиновниками и полицией. То есть там, где царят бумаготворчество или относительная безнаказанность исполнителей, а то — и то, и другое сразу.
— Есть еще одна причина, — считает профессор Санкт-Петербургского госуниверситета, один ведущих политологов северной столицы Валерий Островский. — Обратите внимание, самый высокий уровень милосердия — в небольших странах, где жизнь настолько устоявшаяся, налаженная и благополучная, что там и помогать-то вроде некому. Так что многое зависит и от нашей неустроенности, напряженного темпа жизни.
Ну а как же тогда быть с многочисленными свидетельствами наших бабушек и дедушек, уверявших, что в Великую Отечественную многие спаслись не только благодаря чужой помощи, но и благодаря тому, что сами выручали других?
— Это совсем другой случай, — объясняет Островский. — Тогда на карту было поставлено само существование страны и народа и действовал закон выживания нации. Сейчас же мы оказались, образно говоря, в промежуточном положении — между войной и благополучием.
К перечню причин острого дефицита милосердия надо, конечно же, добавить и утраченные обществом традиции, и недостатки семейного воспитания, и упущения в школьном образовании, и зомбирующее нас своей запредельной агрессией телевидение, не ведающее ни стыда, ни жалости.
До эры милосердия, о которой мечтал герой культового фильма, нам еще далеко. Тем не менее называть нынешнюю Россию жестокосердой тоже неверно. В стране действует разветвленное волонтерское движение. Причем настолько сильное, что несколько лет назад власть даже захотела провести его огосударствление. Но это ей так и не удалось. Во всяком случае, пока.
Само собой, по сравнению со странами Западной Европы и США российские волонтеры еще крайне малочисленны — в их рядах всего примерно 2 миллиона 800 тысяч человек, приблизительно 2% населения. Но по сравнению с тем, что было в позднем СССР, это гигантский рывок вперед. Нынешние волонтеры, а это в основном молодежь, помогают тысячам стариков, детей-сирот, больных, жителям, оказавшихся в экстремальных ситуациях при наводнениях, подтоплениях, лесных пожарах.
Впрочем, нет, 2 миллиона 800 тысяч — далеко не полное число милосердных россиян. Не забудьте тех, кто своими пожертвованиями позволяет волонтерам работать. А еще тех, кто переводит деньги на счета разных благотворительных фондов. Кто по зову врачей идет сдавать кровь, которой регулярно не хватает в наших больницах. Кто пишет письма тяжело больным детям, чтобы они не чувствовали себя одинокими, и присылает им подарки к Новому году. Да, и вспомните еще про тех, кто за постсоветские годы забрал в свою семью из детдомов около полумиллиона сирот.
Наша неуемная страсть к самоуничижению может сравниться только с такой же безудержной страстью к самовосхвалению. Это у нас природное. Еще Николай Чернышевский говорил: «У нас на Руси ни похвалить, ни похулить не умеют: как начнут хвалить — до небес превознесут, как начнут хулить — сапогами в грязь втопчут». Да, мы — далеко не образец милосердия, но и не самый черствый народ на этой грешной земле. Мы такие, какие есть, но многие уже стараются быть лучше.
Сергей Ачильдиев
Источник: Русская Планета